Последние дни РАБАШа

* * *

Однажды, во время урока ко мне подошел Миллер и прошептал: "Ты видел?" И указал на Ребе. Ребе сидел за столом, и его трясло.

И вот тут-то я испугался. Это были уже сердечные приступы. Сегодня я понимаю, что это уже был инфаркт! Он уже переносил инфаркт на ногах и никому ничего не говорил. Умышленно не говорил.

Я сразу же позвонил знакомому врачу. Он привез кардиограф. Мы сделали кардиограмму. И врач сказал мне: "Я считаю, надо срочно ехать в больницу. Что-то нехорошее с ним происходит. Я даже с вами поеду".

И мы поехали в больницу Бейлинсон. Я знал, что у РАБАШа крепкое сердце, но, чтобы вот так восстанавливаться, за минуты, за час какой-то, я не предполагал, что это возможно! Ребе снова снимают кардиограмму, уже в больнице… – все в порядке. Кардиограмма показывает: абсолютно здоровое сердце, ровный пульс, наполнение – все, как у ребенка.

Нас хотели отправить домой, но я потребовал, чтобы нас оставили. И нас оставили.

* * *

Я не отходил от него два дня. Помыл его, сменил пижаму, закутал в одеяло, сидел все время рядом.

В общей палате было 6-8 человек, такие же старики, как он. Один из них стонал беспрерывно, и я решил настоять, чтобы перевели РАБАШа в отдельную палату. А Ребе мне говорит: "Не надо, Михаэль, бэ тох ами анохи ёшевет ("Я пребываю в своем народе")[1]

Ты иди спокойно, я посплю сейчас, чувствую – засну, иди. Приезжай ко мне завтра утром пораньше, я хочу успеть одеть тфилин". И потом берет меня за руку и говорит: "А это вот тебе тетрадка "Шамати", – и дает мне свою синюю тетрадь, с которой никогда не расставался, просто вкладывает мне ее в руку, – возьми ее себе и занимайся по ней… А теперь, иди".

И я ушел.

Оглянулся перед тем, как выйти из палаты, он приподнял руку, прощаясь. Так я и вышел. Еще подумал: "Почему он отдал мне свою тетрадь?! Почему отдал именно сейчас? Что он этим хочет сказать?!" Я подумал об этом, но не понял тогда, что так он прощается со мной. Он отдавал мне самое дорогое, то, что пронес через всю жизнь, – записки отца, с которыми не расставался.

Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне удивительно и странно думать, почему я не остался, почему согласился с ним, как он сумел "усыпить меня". Но снова и снова понимаю, что ничего я не мог сделать, что все в руках Высшего, и все, что ни делается, делается Им, и мы ничто перед Ним, ничто!

* * *

На следующий день, после урока я заехал домой, забрал овсяную кашу, которую Оля сварила для него, он просил, с молоком, без сахара… Пока приехал, пока пришел к нему, было уже пол седьмого. Я помню точно, я еще посмотрел на часы, как сейчас вижу их стрелки, как будто они замерли.

Он лежал, повернувшись к окну, сжавшись, как ребенок, я сразу все понял, подбежал, услышал его дыхание… Он задыхался. И никому не было до этого дела! Никто не забил тревогу, не крикнул врачей!.. Вокруг лежали одни старики, они и не слышали, что Ребе задыхается, он лежал тихо, не стонал. Я позвал его: "Ребе! Ребе!.." Он не ответил. Я побежал за врачами.

Врач посмотрел на него, сразу все понял. Попросил меня выйти в коридор, я отказался. Тогда меня вывели из палаты.

Врачи пытались запустить сердце.

Они работали над ним, наверное, часа два.

Я стоял в коридоре, через окно было видно все. Я видел, как они работают. Они действительно старались, как могли. Не отходили от него, делали внутривенные уколы… А я стоял и понимал, что у меня на глазах умирает самый близкий на свете человек, ближе нет никого. И не будет.

Но во мне не было паники. Он все-таки приготовил меня к своему уходу…

Так он и умер, не приходя в себя.

Врач вышел, он был весь в поту, такой здоровый парень, сказал мне: "Все". Я кивнул. Дальнейшие свои действия помню смутно.

Позвонил Ольге, потом позвонили Фейге, Миллеру, они приехали быстро, приехали сыновья РАБАШа. Очень много наших собралось, весь коридор был забит учениками, родственниками. Я курил сигареты одну за одной.

РАБАШа увезли в морг. Врач передал мне его часы. Все.

* * *

Что было потом…

Похороны были в тот же день, в пятницу. В религиозной газете "Амодиа" появилось сообщение:

"15 сентября 1991 года. На исходе праздника Рош аШана [Рабаш] почувствовал себя плохо и был срочно доставлен в больницу "Бейлинсон". Приверженцы и почитатели молились о его выздоровлении, однако в пятницу, в 7 утра он вернул душу Создателю. У его постели стояли сыновья рав Шмуэль и рав Йехезкель, и его доверенный (нээман бейто – ивр.) Михаэль Лайтман".

Хоронили РАБАШа рядом с Бааль Суламом[2].

Собрались те, кому успели сообщить. Я стоял в стороне. К могиле не подходил. Там командовали родственники. Потом была шива. Люди приходили, уходили, много было слез, слов. Тогда у меня и поднялось давление, меня качало, кружилась голова, до этого я и не знал, что это такое. Померили – 180/110. Внутреннее напряжение было огромное, чего уж говорить.

Но я помню очень ясно, все равно, несмотря ни на что, не было страха, паники не было. То есть работали две части мозга. В одной, конечно же, ощущение того, что физически он ушел. В другой – было полное понимание, что начинается новый период.

И это, несмотря на то, что я все 12 лет был полностью завязан на РАБАШе. С утра до вечера я был с ним, если не физически, то в мыслях. "Надо купить РАБАШу сыр, у него закончился сыр; надо отвести его к врачу, он стал хуже спать; Оля сварила ему еду, надо привезти обязательно до обеда… А вот об этом надо поговорить с ним, только бы не забыть…" Он стал моим вторым я. Без РАБАШа я не мыслил своей жизни.

* * *

Первое время я вскакивал в поту, смотрел на часы с мыслью – проспал!.. Уже полдесятого, а надо в девять быть у него!.. И вдруг понимаешь, что никуда я не опоздал, что ехать некуда.

Ложишься, закрываешь глаза, а он стоит перед тобой, как живой…

Да, первое время было непросто… А как непросто было ехать в машине без него, мы ведь столько отъездили вместе… И не слышать: "Михаэль, не гони, сказал тебе!", он не любил, когда я ехал выше 90; "Михаэль, надо протереть стекло", он любил, чтобы стекла всегда были идеально чистыми; "Михаэль, давай поедем сегодня на Мерон…" И мы ехали на Мерон, на могилу РАШБИ… А сейчас, с кем поедешь?!

Но все-таки это как-то улеглось со временем. Именно потому, что работала и вторая часть мозга – главная часть. Где я чувствовал его абсолютно. То есть ушел от меня Учитель, отец, друг… Но и не ушел! Чем больше проходило времени, тем ближе и ближе я ощущал его. РАБАШ ведь просто отдал всего себя. У него не было такой минуты, что он вообще делал что-то для себя. Всё было построено только в одном направлении: от себя к другим.

И он заразил меня этим движением.

Я чувствовал, что он меня толкает вперед,

и нет у меня другого выхода, а только идти, так же как он, не сворачивая, не покупаясь ни на что, идти как он, и сделать все, чтобы передать миру то, что он хотел передать. То, что он вложил в меня. Я чувствовал в себе эту ответственность, чувствовал ее тогда, чувствую и сегодня.

То, что произошло со мной дальше, – это все он, РАБАШ.

[1] «Я пребываю в своем народе» – в тех, кто объединяется в одно целое, чтобы раскрыть в этом единении Творца – свет, любовь, отдачу.

[2] "Когда умер Ребе, тоже не знали, где его похоронить. В отличие от многих других людей, он не покупал себе место на кладбище. В то время места возле Бааль Сулама продавали по 5000 долларов и больше. Были люди, которые давно уже купили их себе. А Ребе вообще не думал об этом. Потому что это не было связано с Целью. А значит, и не существовало для него". (Из Блога Михаэля Лайтмана)